Павел Шевелев: «Я вгонял прокурора в краски»

В Центральном Доме художника в рамках художественной ярмарки «Арт-Москва» на стенде галереи «Ковчег» открылась выставка «Рисунки по делу»

…Павла Шевелева, которые он делал в течение полугода на слушании дела Михаила Ходорковского и Платона Лебедева. Признаюсь, что из сотен интервью, которые мне доводилось брать как журналисту, это было одним из самых приятных.

- Как началась серия «рисунков по делу»?

- Я узнал, что, оказывается, никто не ходит на суд, и мама Ходорковского говорит, что «о нем все забыли». Оказалось, что есть сайт пресс-центра Ходорковского, где нарисовано, как пройти к Мещанскому суду. Я пришел туда, и действительно оказалось, что почти никого нет. Я был до такой степени впечатлен увиденным, что, когда пришел домой, немедленно выпил и пересказал в лицах всем, кто оказался в это время на кухне, что увидел и насколько был потрясен.

- А что именно потрясло?

- Вся ситуация. Как потрясает, что под уличным асфальтом, по которому мы ходим, лежат горы трупов. Зима, прохожие, машины едут, а ты входишь в здание - и тебя встречает настоящий работник ФСБ. Смотрит тебе в глаза, спрашивает, зачем пришел. Ты говоришь. Он пропускает, и ты оказываешься в маленьком помещении, где за решеткой сидят интеллигентные люди. Где 15 адвокатов сидят, поправляя очки, за школьными партами. Где на возвышении - три судьи. Напротив них - прокуроры. Человек шесть зрителей. И еще подсудимый и его адвокаты с ним.

Сидят месяцами с 10 утра до 6 вечера. Ничего нельзя делать. Сидят на довольно жесткой доске, на которую подкладывают шапки, куртки. Все однотипно, ничего не происходит, солнца нет.

Лебедев - это человек, который борется. У меня максимальное уважение вызывает позиция человека, который в ситуации, в которую он попал, ведет себя как достойный во всех смыслах и свободный человек. Это же относится к Ходорковскому, но Ходорковский держит лицо и как бы старается дать шанс всем себя проявить. Не высказываясь и не комментируя то, что происходит. Лебедев же комментирует, делая это хорошим русским языком. Кстати, это тема - русский язык на суде.

- Каким было первое впечатление?

- Все с первого раза видно. То, как говорит прокурор, опершись на стол и не глядя никому в глаза. Как говорит Лебедев. Как говорят судьи. Как сидят прокуроры. Сильное впечатление произвели охранники. Слушая, как они переговариваются между собой, я вспомнил детский сад и тот мат, который мы узнали при переходе из младшей группы детского сада в среднюю. Через полгода они мне стали как родные.

Но ощущение подлинной жизни было. Начать с того, что я никогда не смог бы увидеть этих людей. От прокурора и милиционера до лучших топ-менеджеров страны, с которыми вряд ли мог столкнуться. Я раз двадцать призывал свою сестру, которая учится в Юридической академии, сходить на процесс. Когда она наконец пришла, она была поражена: «Неужели это на самом деле? Я думала, что Падва - это вроде Плевако, миф. Все его ищут, а тут он - вот». Ощущения причастности к процессам, о которых читал, не было. У меня в голове только 1937 год и Мейерхольд, корчащийся на кафельном полу.

- А ощущения причастности к «процессу века» не было?

- Нет, конечно, осознаешь, что это историческое событие. Что для страны это какой-нибудь десятый перелом за последние пятнадцать лет. Но это было ясно и до того, как я сюда попал. И автозаправочные станции «ЮКОСа» воспринимались как противотанковые ежи, которые обходят немцы, выскакивая на шоссе к Москве.

- Каковы визуальные особенности этой истории?

- Я только визуально и могу воспринимать. Если же переходить к теме языка, то с уроков в школе я подозревал, что есть два языка. Мой язык и язык людей, которых я вообще не понимаю. Здесь я это ощутил многократно. Когда говорит прокурор, это вообще не русский язык. Это набор интонаций, которым, видимо, учат там, откуда он пришел. Если бы этот человек не был в данной ситуации ключевым, то ничего, кроме смеха и ощущения жуткого неудобства, он вызвать не мог бы. Такое чувство мучительного стыда я испытывал в 90-е годы, когда включал телевизор и видел Ельцина.

- Набор не слов, а интонаций?

- Да, набор штампов и, как писал Шаламов, истерика, набирающая градус. Есть язык судьи, которая зачитывает за час сто, двести, триста страниц - быстро-быстро. Это больше, чем невнятная скороговорка. Если это передавать графически, то невероятным наслоением букв. И русский язык адвокатов. Я рисовал и не следил за деталями, но, когда они говорили, даже мне было понятно. Когда говорили Ривкин, Краснов, когда была перепалка между адвокатами и прокурором - это настоящая словесная дуэль. Они говорили точно и ясно, в отличие от прокурора, который, произнося обвиняющие слова, тут же говорил, что они доказывают вину подсудимых. Не приводя фактов. Таким же, как адвокаты, чистым русским языком говорил Лебедев. Кроме того, что он замечательный человек, видно, что он профессионал, экономист.

- А Ходорковский?

- Ходорковский говорил мало, но он говорил смачно, и хотелось, чтобы он говорил еще. Он говорил абсолютно нормально. Но, как он сам сказал, «я не злоупотребляю своим правом на выступление». Он говорил в ответственные моменты, говорил абсолютно понятно и по делу.

- Ты узнал что-то новое?

- Тут была вся история 90-х годов. Ходорковский и Лебедев по пунктам рассказывали, как они все организовывали, как просчитывались многоходовые комбинации. Было ощущение, что это шахматная игра, которую они досконально продумывали.

- А как тебе работалось?

- Со стороны суда не было никаких препятствий. Сначала я ходил туда с маленьким блокнотом. Потом увеличил его до листа А4. Потом лист вырос до А3. Потом до альбома большего формата. Приносил большие листы, приносил тушь, работал акварелью. Приносил с собой воду. Работал иногда в плеере. Условия были идеальные. Сразу вспомнилось, как мне не давали рисовать в Пушкинском музее.

Охранники были колоритными, и один из них мне сказал: «Ты меня не рисуй». - «С какой стати? Вы работаете, я работаю». Был мне ответ типа того, что мы тогда с тобой поговорим другими методами. Я подошел к отвечающему за пропускной режим и спросил, имею ли я право рисовать все или нет. Тот сказал: «Можно все, только ребят не рисуй похожими». А я вообще похоже не рисую.

- А те, кого ты рисовал, обижались, что не похоже?

- Нет, все смотрели, заглядывали. В процессе, где все сидят часами и ничего не происходит или происходит очень редко, это было развлечение. Все следили за тем, что я рисую. Я рисую быстро, причем люди не ожидают того, что появляется. Когда охотишься за впечатлением, то интересной может быть розетка или задница. И все следили за этим.

- И Ходорковский с Лебедевым?

- Им не было видно. Так же, как судьям и прокуратуре, но те держали лицо. Адвокаты посматривали. Через пару месяцев Ходорковский и Лебедев показали знаками, что тоже хотят посмотреть.

- А ты с ними общался, здоровался?

- Сначала я смущался, кланялся, подавал им знаки: мол, держитесь, все благородные люди на вашей стороне, пытался что-то шептать. Они, конечно, этого не слышали, вели себя нейтрально. Постепенно я решил просто входить, кивать, рисовать, кивать, уходить. Меня им никто не представлял. Вдруг Лебедев попросил показать, что я нарисовал. Ему особенно все интересно. Поскольку он болеет, то хочет жизнь прожить полностью.

- А подарить рисунки не просили?

- Какой-то рисунок я Лебедеву подарил, который он попросил. Так же как мама Ходорковского просила в первый день нарисовать пузатого охранника и тоже взяла рисунок.

- А портрет сына не просила?

- Нет. В какой-то момент все начали просить нарисовать то одно, то другое. Свое присутствие мне надо доказать удачными картинками. Чтобы то, что я нарисовал, действительно передавало архетипические моменты трагического процесса, свидетелями которого мы являемся.

- А идея выставки возникла после предложения галереи «Ковчег»?

- Рисуя, я постепенно увеличивал формат. Довольно скоро, когда я еще рисовал на листах А4, я показал их в галерее «Ковчег». Думая услышать, что это будет интересно через год или два. Они позвонили на следующий день, предложив сделать выставку в мае. Мы договорились о серии рисунков.

Идея проста: люди на протяжении долгого времени не сходят с места. Подсудимые, адвокаты, прокуратура, зрители, судьи - все сидят на своих местах. Все это в помещении, где есть охрана и зрители. Из этого складываются выставка и альбом. Есть здание, комната, персонажи. К сожалению, нет конца этой истории, чтобы понять, про что рассказ, насколько он трагичный или оптимистический.

- То есть картинки все вместе выстроят трехмерное пространство?

- Нет, я не настолько далеко просчитывал. Я хочу передать свою эмоцию по поводу того, что я там увидел, и передать ее максимально остро, точно и неожиданно. Передать удивление, передать чувство страха.

- Какие перед тобой были образцы - рисунки Домье или американцев из зала суда?

- Американцы мне не интересны. А Домье висел как дамоклов меч. Он создал те самые архетипы судей и процесса, о которых я вспоминаю, когда говорят «суд» или «адвокат». Несмотря на то, что прошло столько времени.

- В эти месяцы его не смотрел?

- Да это не нужно, это и так в голове. Это как спросить пушкиниста, часто ли он перечитывает Пушкина.

- Ты сказал, что охрана стала родной?

- К кому я не привык, так это к прокурорам. Привык к охранникам. В судьях было что-то, когда они по-доброму смотрели на человека, который, рыдая, рассказывал, как они голодали, пока к ним не пришел Ходорковский. В то время как прокурор демонстративно покачивался на стуле, посмеиваясь. Мол, мы-то знаем...

- Как шутит президент: если бы мне столько заплатили, я бы тоже рыдал?

- Именно эти слова и были сказаны. Пролистывая за пять минут том показаний эксперта толщиной в десять сантиметров, прокуроры смотрели, правильно ли сшит том и сколько адвокатская группа заплатила специалисту за работу.

- Обстановку в зале суда можно с чем-то сравнить?

- С атмосферой советской школы. Можно поднять руку и показать на дверь. Главная судья кивает. Если не смотрит в твою сторону, то другая судья к ней наклоняется и шепчет: «Художник хочет уйти». Та говорит: «Пожалуйста».

- Было ощущение, что ты уникальный свидетель да еще рисуешь при запрете на фотографирование?

- Это самое главное. Я понял, что суд - единственное место на земле, со времен начала технического прогресса, в котором рисование актуально. Везде можно сфотографировать, снять на пленку, а здесь - только нарисовать.

- Что показалось наиболее интересным?

- Наиболее интересным было то, что в Москве 50 тысяч художников, но ни одному не пришло в голову рисовать этот процесс. И пять миллионов людей, которые сюда не заходят.

Сильное впечатление, когда ведут в наручниках Лебедева и Ходорковского. Сильное впечатление, как они смотрят на своих близких. Ходорковский - на маму с папой, улыбаясь и поддерживая их. Брат Лебедева, как-то сидя с женой Ходорковского за мной, сказал: «Нарисуй лучше, как Ходорковский смотрит на жену». Я ответил: «Обычно я в этот момент отворачиваюсь». Настолько нежный взгляд. И соответственно - как Лебедев смотрит на своих родных. При том, что я представляю себя на их месте. Но постепенно все эти ощущения накапливаются и становятся нормой, поскольку все происходит каждый день в течение многих месяцев.

- Вопрос о деньгах. Что по поводу обвинений, что «продался олигарху». Или тех же «президентских шуток»: «Заплатите мне, как Павлу Шевелеву, и я бы тоже рисовал»?

- Я хотел взять эпиграфом слова Бродского в начале афганской войны. Он как-то сказал друзьям: «Надо же что-то делать. Хотя бы шофером в «Эмнести Интернешнл» устроиться». Попытка сопротивления хотя бы рисунками - может, смешная, - присутствует. Поскольку дело Ходорковского - знаковое. И момент - исторический.

Khodorkovsky.ru

Павел Игоревич Шевелев (3 декабря 1975 года) - художник. Окончил 57-ю среднюю школу г. Москвы и Полиграфический институт (ныне Московский государственный университет печати) по кафедре художественно-технического оформления печатной продукции. Участник нескольких персональных и множества групповых выставок. Преподает рисунок и композицию. Член Союза художников. Автор иллюстраций к десятку книг. В настоящее время сотрудничает с рядом периодических изданий и книжных издательств.