«Александр Сергеевич, я о Вас скучаю»

14-й Всероссийский Пушкинский театральный фестиваль в Пскове состоялся

…10 февраля пытаюсь силовым приемом отправить спать 7-летнюю дочь, не сразу разобравшись, по какой причине дитя не отлипает от «голубого экрана»: «Саша, поздно уже!» В ответ – с живым страданием в голосе: «Мама, тебе Пушкина жалко?».

РТР показывает «Последнюю дуэль». Сергей Безруков, доросший от Сергея Александровича до Александра Сергеевича, просит морошки… «Очень жаль, Саша», - признаюсь, не преследуя никаких воспитательных целей и подчиняясь первому порыву.

Днем в очередной раз читали «Сказку о мертвой царевне», всё так хорошо закончилось:

«И никто с начала мира
Не видал такого пира;
Я там был, мед, пиво пил,
Да усы лишь обмочил».

И вот, на тебе: кровь на снегу, Александр Сергеевич, возносимый на руках верного своего человека к смертному одру, метание по постели, поздно уже…

Жаль – все-таки не то слово, вернее, не то чувство. Сказывается неделя вполне зримого присутствия Пушкина в нашей жизни: в Пскове закончился 14-й Всероссийский Пушкинский театральный фестиваль, 10 февраля служили литию на могиле поэта в Святогорском монастыре. Листаешь отклики своих коллег по цеху на 170-летие со дня кончины, и в них неожиданно являются нужные слова. Их когда-то для себя нашел Георгий Иванов:

«Александр Сергеевич, я о Вас скучаю.
С Вами посидеть бы, с Вами б выпить чаю.
Вы бы говорили, я б, развесив уши,
Слушал бы да слушал.
Вы мне все роднее, Вы мне все дороже.
Александр Сергеевич, Вам пришлось ведь тоже
Захлебнуться горем, злиться, презирать,
Вам пришлось ведь тоже трудно умирать».

Вот, понимаете, как: я о Вас скучаю! И не надо чая – «слушал бы да слушал»…

Кто верует

Стоит отдать должное и вольным, и не вольным устроителям Всероссийского Пушкинского театрального фестиваля, но нежданное ли целомудрие или жданный (ставший за последние два года в Псковской области привычным) прагматизм охранили 14-й фестиваль от пафоса скорбной даты. Да, говорили на Псковщине о том, что уже 170 лет здесь помнят и хранят, и так далее… Но говорили деликатно, стараясь не смешать праздник очередной встречи с выражением лица, приличным дню поминовения.

При том, что, казалось бы, именно на нашей земле, давшей ему вечный покой, надо носить то выражение аж неделю. Но, слава богу, все поняли, что – НЕ НАДО. И фестиваль вышел светлым, как в тот год, когда вся Россия чуть ли не с остервенением праздновала 200-летие «солнца русской поэзии», Псковской губернии как-то хватило ума (или не хватило средств?) не разоряться сильно по поводу явления миру «регионального» гения. Ибо чего уж там задаваться: это нам Пушкин – наше всё, не больше – не меньше («создатель современного русского литературного языка» - лишь одна из мер почитания). А не нам Пушкин – это легкомысленный вопрос: «Кто он?».

К вопросу: «Кто он?» перейти хочется без паузы, поправ фестивальную хронологию. Но почтительную паузу выдержать необходимо: первым спектаклем Большой сцены стала фантазия по опере Глинки и, соответственно, первой поэме Пушкина «Руслан и Людмила» московского театра «Новая опера» имени Евгения Колобова.

В 2003 году на 10-м фестивале в Пскове маэстро сам дирижировал «Евгением Онегиным» в Псковском академическом драматическом театре. «Онегина» от «Новой оперы» слушали тогда в тесноте, но без обид: чтобы поместить оркестр перед сценой, тогда сняли несколько рядов кресел (волновались – удастся ли вернуть их на место, сладив с подгнившим полом), Евгений Владимирович чуть не локтями задевал благородную публику, до отказа заполнившую зал. Какую отповедь дал он после того спектакля столичным театральным критикам, подошедшим к выезду театра в провинцию со столичными же счетами в руках, без скидок на условия приема. Сам маэстро остальной России (та, что не Москва) делал скидки в любых объемах, готов был ехать, куда звали и везти то, что мог привезти. В июне 2003 года Евгения Колобова не стало.

«Новая опера», вернувшаяся в 2007 году в Псков без своего создателя, похоже, по-прежнему несет ту всегдашнюю готовность Евгения Владимировича ехать к своему слушателю, который хоть на люстре будет висеть, но выступление не пропустит. «Руслан и Людмила» в стесненных условиях псковской сцены прозвучала роскошно. Нет, не то: скорее, достойно. Фейерверк из арий, прекрасные голоса, отличная дикция (это важно, очень важно), осанка – и та оперная, и смешон один лишь карла – Черномор, пытавшийся дирижировать своим маршем. Да, была у псковичей возможность утолить жажду идеала: красивые люди в красивой сказке, за этим тоже нынче хочется прийти в театр, да мало шансов выпадает увидеть там «идеальное».

А, может, прав был Владимир Эммануилович Рецептер (к руководителю государственного Пушкинского театрального центра в Санкт-Петербурге приросло звание отца-основателя фестиваля), когда сказал после того, как артисты со спокойной торжественностью откланялись благодарной публике: «Маэстро был с нами, он дирижировал спектаклем оттуда» и взмах рукой, конечно, вверх. Вот он, пафос, скажете? А на свете тепло тому, кто верует. Неужели не устали мы от холода?

«Француз»

Помнится, первый в моей жизни культурный шок был испытан в классе пятом. Поманил к себе синий двухтомник «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», а, заманив, заставил ужаснуться: и дал же ему Бог современничков! Они с ним ужины ужинали, у цыган шампанское пили, были на дружеской, так сказать, ноге, а потом как вспомнили… Вошли в историю русской культуры с его бельем подмышкой. Это сейчас понимаешь, что «бельевых» воспоминаний в книге не так уж и много, что многие из тех немногих так помянули Пушкина не со зла: у них же не было с поэтом 200 лет разницы, откуда они знали, что приятельствуют с гением? И потом, если бы не воспоминания, знали бы мы прозвища Пушкина, добавляющие кое-что к его личности, но не к личной жизни? Сверчок, почетное – помесь тигра с обезьяной, и, конечно, же – Француз. Свою первую пьесу девятилетний Пушкин написал по-французски. Сестра Оля пьесу, как известно, освистала, Пушкин самокритично написал эпиграмму, повинившись, что своего «Похитителя» позаимствовал у Мольера.

На спектакль «Лукавые истории господина Пушкина» в исполнении французского актера Жан-Люка Бонсара (постановка Вероники Косенковой) идти было боязно. «Спектакль идет на французском языке» - застрелиться… Уже 14 лет идёт он на французском, а зрители всё ходят к господину Бонсару в его 100-местный театр, название которого на русский переводится как «Выдвижной ящик». И на что ходят! На сказки – о рыбаке и рыбке, о попе и работнике его Балде, о золотом петушке! Пошли и псковичи, в большинстве своем «умеющие по-французски»: учителя, учащиеся (мало сейчас тех, кто учит французский), студенты, журналисты…

Увидев по местным «Вестям» сюжет о спектакле, домочадцы потом подозрительно спрашивали: «А он, правда, француз? На русского крестьянина сильно смахивает». Да француз, совершенно француз! Вас в лапти и в рубаху навыпуск с кушаком наряди – тоже будете смахивать. А вообще явился господин Бонсар нам первый раз в цилиндре и крылатке.

После спектакля вспоминал, что французские зрители, обозрев его в таком наряде, спрашивают: «Вы будете играть мага, волшебника?» «Нет, русского поэта Пушкина», - отвечает Жан-Люк (поэт, маг – для русского это, в принципе, одно и то же). А дальше уже пытается ответить на вопрос: «Кто он?» Приглашает пить чай в кругу семейства и друзей Пушкиных (во время приезда в Москву ему в музее на Пречистенке подарили гравюры – вот в их обществе и пьют чай французские зрители), рассказывает, что знает о нём и немножко учит русскому языку. Во-первых, подспудно: в «Золотой рыбке» его старуха бранится на несчастного старика исключительно по-русски – «Дурачина ты, простофиля!» (легко-легко запоминается), также по ходу пьесы поминутно приходится повторять либо «Ух ты!» либо «Ать-два!». А во-вторых, учит намеренно: зал Малой сцены с удовольствием голосил – «Соловей, соловей, пташечка!», может, впервые в жизни пропев всю песню от начала до конца. Юные и неюные французы тоже поют до конца. То есть, первое сознательно выговоренное ими по-русски слово – «соловей». Если, конечно, «дурачина» с «простофилей» невольно не отнимут пальму первенства.

Припевка «Тутарки-матутарки», под которую господин Бонсар играл «Балду», русским далась нелегко. Учителя французского азартно подпевали французской песенке и «ломали язык» на этих «тутарках».

Но до чего же всем было всё понятно – при минимуме подручных средств, без декораций. Зачем? Платок с бахромой отлично обращается трепещущей в руках рыбкой, или бьющимся в тревоге волшебным сторожем – золотым петушком, или собственно старухиным платком, а голубое полотно моря – царственной мантией, а варежка – бесенком, а палочка – естественно, кобылой.

Господин француз так во многом совпал с Французом… И кто, слушая их сказки, вспомнит, что Александр Сергеевич пал от руки соотечественника Жан-Люка Бонсара… Никто. Наверное, еще и потому, что сказки или «лукавые истории» - это Пушкин нашего детства, самый беспрограммный и ненагруженный даже подробностями своей биографии Пушкин. Когда вся мораль про «уроки добрым молодцам» - мимо ушей, когда жадность и зависть совершенно справедливо наказаны и форма наказания не ужасает. А потому, что «так им и надо».

Тоже Александр Сергеевич

Затем мы немножко повзрослеем, подрастем. И не жалея о детстве – помолодеем. Не показалось, а так и было: 14-й Пушкинский фестиваль был очень молодым. Не в отсутствии большого количества маститых и в присутствии пока «не дослужившихся» до званий, а буквально – молодым. Дважды – на Большой и Малой сцене – увидел Псков «детей Рецептера». Так зовут в фестивальных кулуарах ныне актеров театра-студии «Пушкинская школа», в недавнем прошлом – студентов Санкт-Петербургской Академии театрального искусства, курса с «углубленным изучением творчества А. С. Пушкина», руководит котором господин Рецептер.

Малая сцена Псковского Пушкинского театра еще помнит, когда они вот эдакими второкурсниками по сцене бегали, этюды по малой прозе Пушкина показывали, а вот поди же ты – на Большой сцене «полновесный» спектакль. Правда, не по Пушкину, а по «современнику», но тоже по Александру Сергеевичу: псковичам показали «Горе от ума» Грибоедова. Давно уже грозят «расширить» рамки фестиваля. На 12-м играли «Бедную Лизу» Карамзина, на 14-м Чацкий (Никандр Кирьянов – учитывая давнее знакомство, поименуем артистов) ворвался на сцену: «Чуть свет – уж на ногах». Сам господин Рецептер не исключает, что и до Шекспира дойдем, впишем в пушкинскую традицию…

А «Горе от ума» оказался очень пушкинским спектаклем. Не хочется банальностей, но – по духу пушкинским. Смотришь на всех этих прекрасных молодых людей и думаешь: «Зря Пушкин насчет умственных способностей Чацкого сомневался». «Но кому он говорит всё это? Фамусову? Скалозубу?» - сетовал Пушкин. Да кого видит перед собою – тому и говорит.

Ну, молодой еще, понимаете? Кровь в ушах шумит, вот и режет свою правду любым окружающим его «маткам». И в голову не приходит, что не поймут, что психику стариков можно и поберечь, что можно согласиться, а сделать по-своему. Куда там, это же не наши методы, мы не какие-нибудь Молчалины (Артем Магницкий имел немалый успех у псковских барышень, «Молчалины блаженствуют на свете»).

И все трагедии от единственного быстро проходящего недостатка – молодости. Пройдет молодость – пройдет бескомпромиссность, избыток воображения (беда и Софьи Павловны (Марина Канаева), и Чацкого, так замечательно придумавших себе возлюбленных) заменит опыт. Помедленнее потечет кровь и не захочется уж рубиться со стариками по идейным мотивам. Жаль будет, как зрителю уже жаль даже Павла Афанасьевича Фамусова (Павел Хазов). Отцы, поставьте себя на его место: вы к другу детства дочери с приличными вопросами – мол, где бывал, что будешь дальше делать? Он в ответ, жмурясь, как кот: «Как Софья Павловна у вас похорошела!» Понятно, о чем, стервец, думает?

Определенно в спектакле Рецептера и старики-ветрограды какие-то симпатичные (может, потому что играет их снисходительная, в отличие от Чацкого, молодежь): даже старуха Хлёстова (Екатерина Матвиевич) кажется не оголтелой крепостницей и само… эээ… самодуркой, что ли? Так бы и сказал: с кем спорите – с жалкой выжившей из ума бабусей? Да в этом споре на предмет «Всё врут календари» господин Фамусов – чисто Чацкий.

Все-таки замечательные дети. Обидятся, наверное, за детей, но они растут. Уже выросли и еще вырастут, и обижаться перестанут. Напротив, будут вспоминать, как: «году, пожалуй, в 2007-м давали мы в Пскове «Горе от ума». Ох, давали»…

Свой успех «Пушкинская школа» закрепила еще и на Малой сцене – уже совершенно пушкинской «Русалкой». Была возможность оценить этот «молодой организм» в едином целом, во всей совокупности пластики и вокальных данных. Дивно хорошо и страшно получилось русалочье царство, прозрачное и призрачное, манящее и мстящее. У Рецептера финал открытый (а как его закроешь, коль и Пушкин вещь не завершил), но мнится, что переиграла обманутая возлюбленная свою живую соперницу. И где-нибудь за занавесом застывший между двух миров князь встанет на доску, по которой уходила из жизни дочь мельника и, рассчитав (или, наконец, перестав рассчитывать), сделает плавный шаг в «очаровательную бездну», извините за цитату.

«Учащиеся»

На самом деле, «очаровательной бездной» на одном из Пушкинских театральных фестивалей режиссер Петр Фоменко назвал расстояние, разделяющее пушкинистов-литературоведов и пушкинистов от театра. Господин Фоменко не смог принять участие в 14-м фестивале из-за болезни, но его ученик Гарольд Стрелков вывел на Малую сцену еще одну очень молодую труппу, играющую в Сургутском музыкально-драматическом театре и учащуюся в Челябинской государственной академии культуры и искусства. Они привезли «Анджело». Господин Стрелков сделал некоторые пояснения для избалованной публики. Смысл пояснений тот же, что и см. выше: ну, молодые! Вот так они видят, так они прочитали… Они прочитали «Анджело» как «историю одного падения в рай». И на сцену высыпали натурально «учащиеся». В обыкновенной жизни они уже вряд ли носили такие коричневые платьица с черными фартучками (единственная возможность выделиться – фасон воротничка или того же фартука) и синие брюки с курточкой.

«Оформленность», на первый взгляд, кажется единственной возможностью сказать: это – школа. Здесь щебечут – беспечно, учебники даже не летают – порхают по классу. И вызывает законное любопытство девичьей половины класса светловолосый умник, уткнувшийся в книжку и едва здоровающийся с одноклассницами. А дальше ход вроде и вовсе тривиальный: молодая учительница, «заменяющая» их штатную словесницу, предлагает почитать по ролям изучаемое произведение – «Анджело». Это им упивался рассеянный светловолосый умник еще до урока. Как выяснилось, «до урока» - в буквальном смысле. Ему и выпадет… Хотя – нет, не выпадет. Он сам был готов играть Анджело и вряд ли кому бы уступил роль мнящего себя непогрешимым, ужасного в своей суровости временщика.

С самого начала действия думаешь: «Хорошие ребята. Шумные, но хорошие. Куда же они вырулят?» И ребята вырулили. В их, поначалу страшной в своей правдивости, сказке, когда добропорядочные (в смысле, наконец, дорвавшиеся до «порядка» и беззаветного служения этому «порядку») граждане терзают на груди казненных книги, как вороны мертвую плоть, так вот в их страшной сказке победило не милосердие. Победила – любовь. Но победила там, «за кадром», в спектакле об учащейся молодежи. В спектакле же о преступной страсти Анджело к сестре юноши, приговоренного за тот же грех внебрачной любви к смерти, с милосердием как-то было туговато. Нет, несчастная супруга Анджело – Марианна – молила доброго Дука о пощаде вполне слезно и искренне, но жертва Анджело – Изабелла… Ангел, который должен был его пожалеть… «Проси ты за него, хоть на колени стань», - умоляет ее Марианна. И Изабелла подчиняется команде. «Хоть руки подыми ты молча!» – и подымает. Молча. Не оставляет впечатление, что Анджело спасло не милосердие, а звонок с урока. И Изабелла простит его, когда возобновятся полеты учебников меж детскими руками. Они молодые, вот так видят, так прочитали…

Помянем Джаксона

Настороженно ждал фестиваль спектакля московского театра «Эрмитаж». Пару лет назад режиссер театра Михаил Левитин привозил в Псков своего «Изверга». Публика сочла спектакль скандалом, но организаторы фестиваля – люди широких взглядов, решили, что это еще не повод для отказа. И в 2007-м году господин Левитин представил «Пир во время ЧЧЧумы. Фрагменты».

Зрительный зал после третьего звонка привел в состояние крайней задумчивости: он был пуст. Псков отомстил за «Изверга»? Не пришел? Ах, нет. Просто «малую» сцену обустроили на Большой. Там поставили стулья для публики, которой, хотела она того или нет, пришлось принять участие в пире. Слева – отдельный стол для председательствующего. Ну, строго говоря, для председательствующей: впервые на моей памяти председателя сыграла дама (Дарья Белоусова), и это было в «десятку». Поразительной силы характер. Бесстрастность и окаменение, слова с губ падают с трудом, то ли от презрения ко всему происходящему, то ли от невыплаканных слез. Председатель вместе со зрителями пристально следит за происходящим на подиуме, в который были «врыты» поверженные шкафы (вполне сходящие при необходимости за гробы) и по которому мелкими бесами носилась ватага молодых людей (в шотландских килтах или хотя бы с присутствием в костюмах национальной клетки), степенно проходили закутанные в шотландские пледы старцы, бормочущие: «Ты ль это, Вальсингам? Ты ль самый тот, Кто три тому недели, на коленях, Труп матери, рыдая, обнимал И с воплем бился над ее могилой?»

Первый тост – за Джаксона, первого выбывшего из круга пирующих. Публике предложено шампанское: стоим, поминаем, в молчании, потупив взор. Господи, и это только начало. Начало бесцветного, утомительного кружения, непрерывающейся пляски смерти в паре с утомительной жизнью. И глаз отдыхает лишь на розовой Лауре (не единственному явлению из «другой оперы»), да хохочущем Моцарте, вознесенном участниками пира к роялю, висящему над потолком. И уже хочется просить: «Господи, хватит. Отпустите меня, я больше не буду»… Уйти нельзя, еще не спет гимн ЧЧЧуме, а будет спет – куда идти? Вот разве за тем человеком в шляпе и с чемоданом, читающего «Элегию» обэриута Александра Введенского, куда-нибудь на морозный воздух, свободный от зачумленного дыхания. Хочется на мороз, в какой-нибудь «день чудесный».

Нет, куда же жалеть Вас, Александр Сергеевич. Вы, пожалуй, были счастливее нас.

«Младость, сладость, радость»

На Псковском Пушкинском фестивале очень гордятся отсутствием «конкурсной программы», «неприсуждением» первого, второго, третьего места, приза зрительских симпатий. Неутомимо повторяют, что здесь нет побежденных («А зрители?» - хмыкнет кто-нибудь, излишне искушенный, но тихо, чтобы те же зрители не обижались) и нет победителей. А сейчас, по неостывшим и не очень тщательно освещенным следам фестиваля, мнится, что победитель есть. Нет, это «не все мы» и не «наше всё».

Думается, что победила молодость. Та младость, которая хоть что ты делай, так упорно рифмуется с радостью и сладостью. Заклинают отцы-основатели со сцены: «И будет продолжение, будет». Куда же оно денется? Будет. Эти дети вырастут, другие родятся. Будут жалеть недогадливого старика, не додумавшегося сразу заказать рыбке другую старуху. Будут метать бисер, не утруждая себя вопросом: «Но кому он говорит всё это?». Будут влюбляться в недостойных, обвинять их в своих же заблуждениях, потом научатся прощать или находить «упоение в бою и бездны мрачной на краю». А там, глядишь, начнут остерегаться расточения. И станут вполне умеренны, займут достойное место. А своё нынешнее место уступят тем, кто сам еще «уступает место» только под силой внушения старших. В 14 лет умещается жизнь поколения или, если хотите, просто жизнь. И так любопытна эта смена. Так чего уж жалеть? «Александр Сергеевич, я о Вас скучаю. С Вами посидеть бы, с Вами б выпить чаю. Вы бы говорили, я б, развесив уши, Слушал бы да слушал»...

Елена ШИРЯЕВА.
Псков, февраль 2007 года.