Сестра милосердия

В течение нескольких лет «Псковская губерния» пишет о воинских захоронениях периода Великой Отечественной войны в Пскове [см.: См.: М. Киселев. На псковских могилах не ставят крестов; Е. Ширяева. Живые и мёртвые; Е. Ширяева. Город мёртвых; А. Старков. Дважды убитые; Редакция. Хоронить нельзя строить; Л. Шлосберг. Главное – достроить дом?; Л. Шлосберг. Пески забвенья]. После одной из публикаций пришел читатель и принес адрес женщины, которая в период оккупации работала в лазарете для советских военнопленных. Так мы с ней познакомились. Псковичка Раиса Кузина (Блинова) пережила оккупацию Пскова, в которой оказалась ребенком. Работала в печально известном лазарете для советских военнопленных, расположенном около нынешней 7-й школы на берегу Великой. В середине войны вместе с некоторыми другими гражданскими пленными была депортирована в Германию, а, вернувшись, пережила гонения и допросы. Сегодня Раиса Павловна старается не вспоминать обо всем, что произошло тогда, в войну. Но её желание раскрыть неизвестные страницы войны подарило нам этот долгий разговор. В этом разговоре она рассказала про неизвестную до сих пор страницу истории оккупации Пскова: о концентрационном лагере в самом центре города.

Раиса Павловна Кузина. Вторая половина 1950-х гг. Псков. Фото из личного архива.

«Псков сдали, по сути, живьём»

- Раиса Павловна, Вам довелось встретить начало войны в Пскове. Как сейчас Вы помните тот день, когда немецкие войска вошли в город?

- Этот день я помню очень хорошо, потому что все вокруг находились в состоянии тревожного ожидания. Незадолго до захвата города войска Красной Армии спешно покинули Псков. Население централизованно почти не эвакуировали, вывозили ценности какие-то: может быть, ценные бумаги, документы. Теперь говорят, что в Пскове очень много людей, которых называют узниками. Всё потому, что немцы многих из тех, кто остался, схватили и распределили по своим лагерям. Псков сдали, по сути, живьем.

Я даже не знаю, кто из моих знакомых успел уехать. Мой второй муж жил на рыболовецких (Талабских – ред.) островах, так он и двое его двоюродных братьев сумели в последнюю минуту убежать от немцев. Они были комсомольцами, а тогда было известно, что немцы комсомольцев уничтожают чуть ли не в первую очередь.

В роковой день я с подругой по круговой лестнице забралась на крышу Троицкого собора. Оттуда мы и смотрели, как немцы входили в город. Серая змея вползала в город. Было страшно и жутко. Нас потом еще спрашивали, как вас не сняли оттуда? Ну а потом, спустя короткое время, немцы заявились и к нам в собор.

- Вы говорите о Троицком соборе как о доме. Во время войны Вы там жили?

- Да, мы там жили некоторое время после того, как началась война. Мой дом находился совсем недалеко от Кремля. Теперь этого дома нет, война его снесла. И мы там, около собора, до войны с подругой всегда играли, бегали, но внутрь собора не заходили – боялись. Только снаружи заглядывали в окошечки. Коза у нас была, так мы её там чаще всего пасли. Так что собор был нашим родным местом.

Когда началась война, дома наши закачались, зашатались – старые… Конечно, возник вопрос, куда прятаться? В земле убежищ никаких не было. И наши родители решили спрятаться в соборе: там стены толстые, а если война убьет, так у Бога и похоронит. Много народу там было.

Там мы прятались и тогда, когда наши войска отступали и взрывали центральный мост. Когда его взрывали, солдатики наши сказали: лягте на пол и не вставайте. И спасибо, что сказали, потому что нас даже подбросило на полу – такой сильный взрыв был. А там еще наши оставались на той стороне реки, не успели перебежать через мост. Нужно было торопиться, немцы были уже здесь, готовые войти в город.

В соборе мы жили всё то время, что немцы осваивались в Пскове. Они, кстати, первым делом пришли в собор помолиться Богу. У них были необычные ремни, на которых посередине было написано «Год мит унц», то есть «Бог – с нами». Нас тогда никто не тронул.

Потом постепенно мы перебрались в свои старые дома.

Через некоторое время немецкие солдаты стали отбирать у людей ценности и вещи. К нам тоже почти сразу заявились два молодых немца, видимо, пьяные. Мы все вздрогнули, растерялись, не зная, что делать. Они полезли сами, взяли наши вещи, какие нашли, и начали их перебирать. Что им понравилось, забирают себе. Папа сказал: «Только не трогайте их, ничего не говорите, потому что мы еще не знаем, как они себя ведут». Но солдаты молча собрали вещи и ушли.

Первое время вообще было спокойно, не было расправ. Потом уже когда обустроились, тогда началось самое страшное - карательные акции. На моих глазах расстреливали десять человек, повесили двух партизан. Помню, мы с сестрой сидели и смотрели в окошко… Потому что это было на глазах, поэтому особенно жутко вспоминать эти вещи.

Тогда кто-то из горожан убил немецкого офицера, и в городе началась облава. Всех гнали к теперешнему пединституту. Мы увидели десять столбов и не поняли, что это такое. Всё ведь было в первый раз. Потом к столбам начали привязывать людей. Немцы смотрели, чтобы никто не плакал. Иначе сильно били. Затем связанных людей расстреляли. В этом месте теперь на праздники ставят трибуну… Спустя время в городе поймали двух партизан, их повесили около нынешнего кинотеатра «Октябрь».

«Здесь лежали люди беспомощные – без рук, без ног…»

- А потом мне пришлось работать в лазарете для советских военнопленных, неподалеку от нынешней школы № 7, в здании, в котором позже располагалась протезная мастерская. Так что немцы как бы человечность проявляли. Правда, у нас, кроме здания и самого разрешения на организацию лазарета, не было толком ничего: ни лекарств, ни бинтов, ни пищи, ни воды. Вот такой лазарет.

Раиса Павловна Кузина. 22 мая 2011 г. Псков. Фото: Лев Шлосберг

По приказу немецкого командования всем, кто находился в оккупации, сразу нужно было идти куда-то работать. По городу развесили листовки, в которых требовали немедленно искать место работы. В ином случае – либо концлагерь, либо смерть. Мама с папой решили, что надо отдать меня в лазарет. Действовали на опережение, потому что немцы вполне могли забрать к себе, на подсобные работы. А в концлагере были наши как-никак. Медсестер тогда еще там не было, только фельдшер – очень молодой мужчина. И нас, девчонок, набирали в помощь, в качестве медсестер. А я перед войной училась в медицинском техникуме.

Конечно, я в 15 лет по специальности ничего толком не умела делать, но делать перевязку быстро научилась. Мне давали перевязывать нижние конечности, ноги. И я пока перевяжу, сама завалюсь. Мы ведь все были уже голодные. Война началась, а у нас куска хлеба дома нет, ведь его про запас не наберешь. Ну а сейчас мы что, запасаем хлеб? Тоже нет. Так что хлеба не было, как и всего остального, есть было нечего.

Люди помогали, как могли: кто картошинку даст, кто хлебца. А солдатики, конечно, часто просили курить. «Сестричка, ну сестричка, достань мне папиросы покурить!». Вот идешь к немцам просить папиросы. Как я там обращалась к ним – не помню, но со мной работала очень боевая девчонка, мы вместе ходили. В медицинских халатах, в косынках с красными крестами нас не трогали. Попросим покурить. Немцы так радовались, что русские девушки просят покурить, и с удовольствием давали нам папиросы.

Лазарет, конечно, был в ужасном состоянии, выхаживать больных приходилось своими силами, надеясь на чудо. Лекарств-то никаких не было. Немцы только ходили, любовались, как трудно приходится русскому солдату, и, как казалось, радовались.

Я помню одного молодого человека, он умер на моих глазах. У него была оторвана нога до конца, вся. И, конечно, все инфекции, какие могли, попали в рану, появились черви. На улице жарко, черви эти грызут его, он кричит от боли. И мы не знаем, что делать. Ничего ведь не было под рукой! Сейчас думаешь, вот такой бы водичкой, такой водичкой... Так он и умер, бедняга.

Наш госпиталь сейчас часто называют концлагерем, хотя это не так. Да, конечно, лазарет был под постоянным жестким контролем, но не было насилия. Здесь и так лежали люди беспомощные – без рук, без ног…

Как и где хоронили умерших, мы не знали, да я никогда и не задумывалась. Там, наверно, и хоронили, прямо около этого здания, не вывозили никуда, потому что я не помню, чтобы говорили о каком-либо вывозе тел. На глазах у нас умирало очень много раненых, видимо, все они сейчас покоятся там, у бывшей протезной мастерской.

Просуществовал лазарет не так долго: через некоторое время немецкое руководство узнало, что в госпитале помогали уводить вылечившихся в партизаны. Нас всех уволили, лазарет закрыли, не дали возможности персоналу работать для гражданского населения.

Меня после лазарета отправили чистить картошку в воинскую часть. Немецкий повар учил меня, как мыть котлы. Он не бил, не кричал, а если что не так – то просто строго смотрел, с укоризной. Надо отдать должное, что у немцев на высоком уровне всегда было то, чего у русских в крови нет – аккуратность. Он меня научил аккуратно мыть посуду. Я и сейчас посуду мою и вспоминаю этого немца.

- Как Вы добирались до лазарета, когда он еще существовал, – если мост был взорван?

- Так немцы, как пришли, сразу легкий мост соорудили, такой, какие всегда делают строители во время войны. Спустя короткое время они полностью мост восстановили. Этот мост наши войска потом пытались разрушить с самолетов. Сколько ни пытались, ни разу не попадали, этот мост сохранился. Потом уже немцы взорвали сами, когда отступали.

По городу мы передвигались более-менее свободно, хоть и с опаской. Были, конечно, комендантские часы, в такое время мы и не пытались ходить по городу. Но ночью, конечно, ходить было рискованно – практически никто не ходил.

«Из окна нашего дома был виден один из псковских концлагерей»

- Шли дни, месяцы, постепенно народ стал привыкать и к войне, и к оккупации. Мы жили обычной жизнью – конечно, с большими оговорками: кругом сплошные объявления – туда не ходить, того не делать. Да и город больше напоминал тюрьму.

Из окна нашего дома, например, был хорошо виден один из псковских концлагерей, он находился неподалеку от современного центрального рынка. Этот лагерь был всего лишь в нескольких десятках метров от нашего дома, окошки наши буквально туда выходили, а от дома небольшая дорога шла – прямо в лагерь. Сейчас на этом месте продают зелень, картошку, рассаду.

И я до сих пор не могу понять, почему после войны об этом концлагере забыли, почему о нем не говорят сейчас?! Ведь это же был огромный лагерь, там несколько тысяч людей в заключении было. Он находился совсем рядом с церковью Петра и Павла с Буя и неподалеку от церкви Казанской Божьей матери, ее потом взорвали, причем, что самое ужасное, не немцы*.

Сейчас на месте Казанской церкви тоже базар. После войны, когда институт строили, я еще подумала, почему здесь стройка идет, тут же такой лагерь был. Я не видела, конечно, там ни костей, ни каких-либо предметов того времени, но он находился почти в этом месте**.

Какое это было несчастье, как над нашими немцы измывались, Боже мой! Били их постоянно, а кто убежит – поймают и еще больше бьют. Нас и близко к нему, конечно, не подпускали. Но иногда чего-нибудь удавалось незаметно передать покушать. Но мы и сами-то были голодные.

Охраняли этот лагерь эстонцы. Злые они были, более жестокие, чем немцы. Меня поражало, что эстонцы ходили в своей, эстонской форме и так открыто были прислужниками немцев.

По-моему, заключенные даже спали на улице – никаких зданий, где они могли бы скрыться от дождя, холода, нам не было видно. Во всяком случае, то, что было видно из-за забора, представляло собой открытое чистое поле. Расстрелы в лагере были привычным делом. Все это было у нас на глазах, и как их бьют, мы тоже видели.

Было известно, что некоторые из пленных собираются убегать из лагеря в партизаны. И мальчишки наши, соседские мальчишки, подрастали и тоже старались уйти в партизаны, вместе с этими заключенными. Народ хотел выступать против немцев, все хотели быть героями. А где тут погеройствуешь? Вам рассказывали, наверное – народ у нас любил поболтать лишнее. Ну, перед немцем выслуживаться что ли? Доносили. Помню, мальчишку из нашего дома по такому доносу забрали, дескать, в партизаны хочет уйти. Что с ним было дальше – не знаю, наверное, погиб.

- Вы с псковскими партизанами как-то соприкасались? Знали, где они располагаются?

- Я так и не стала партизаном. У меня подружка была, Лариса Вознесенская, так она держала связь с партизанами. Однажды они готовили уход большой группы псковичей и военнопленных в партизаны. Был у них человек, который знал, как добраться до партизан. Мне, конечно, не доверялось ничего, но я сказала: «Лариса, возьми ты меня, я тоже хочу уйти в партизаны!». Я действительно тогда думала, что уйду, маму уговорила. Она мне даже собрала что-то в мешочек. Лариса мне сказала: «Ты сегодня спи, но утром очень рано мы будем уходить».

Утром я проснулась, а уже никого нет, Лариса ушла. Но того мужчину, который подсказывал, организовывал побег, немцы поймали и в кутузку посадили. Лариса после войны вернулась в Псков, я нашла ее. «Лариса, - говорю, – ты почему ушла и меня не взяла?». Она ответила: «Ты еще не готова была, тебе было нельзя. Знаешь, как там было трудно? Это был не подарок».

«Вы знаете, что войска отступают и вас гонят сжигать в печах?»

- А спустя время меня в Германию отправили, я попала в облаву. Нас поместили в концлагерь, хотя его, наверное, так не назовешь. Концлагеря ведь предназначались для тех, кто провинился в чем-то перед немцами. Работать, конечно, заставляли, мы всякую работу выполняли. Иногда это были работы на дороге, иногда после бомбежек разбирали завалы. Нас не били, хотя истязали по-всякому. Людей иногда расстреливали за морковку.

Многие пытались убежать. Удавалось и мне бежать несколько раз, убегала в Эстонии. Нас в Германию везли через Эстонию, через Латвию. А как убегали? Говоришь солдату, что нужно в туалет. Он смотрит на тебя, не выпускает. «Что смотришь?», - ему говоришь, а он показывает – иди, и сам идет рядом. «Отвернись!». Он думает-думает – ведь нельзя отворачиваться, потому что убегали все. Но нет-нет и отвернется. И я так несколько раз убегала, хотя меня всё равно ловили. Так в Германию меня и увезли.

А освободили нас американцы. Дело было в Дортмунде, он горел вовсю, шел 1945 год. Я уже немножко по-немецки стала говорить. Подошел ко мне мужчина, немец, и говорит: «Вы знаете, что войска отступают и вас гонят сжигать в печах? Уже одну партию сожгли и вас туда же гонят». Я говорю: «А что нам делать?». - «Вам бежать надо. Только свою одежку переоденьте, чтобы собаки не учуяли. Переоденьтесь, у вас есть во что переодеться, и бегите вот туда (он показал направление), вас будут там ждать и помогут спрятаться.

Я девчонкам сказала: вы туда, я туда. Потом вместе соединились, чудом мы оказались в одной семье. Нас действительно как в семью приняли. Запрятали в голубятню, потому что немцы с собаками искали беглецов. Но не нашли. А через несколько дней утром я услышала какой-то шум, страшный грохот. Вышла на крыльцо – стоит хозяин, я спросила, что происходит. А он отвечает: «Танки. Американские танки входят в город». Мы утром проснулись и видим уже не немцев, а американцев.

Помню, тогда в первый раз увидела негра, испугалась! Я знала, что негры существуют, знала, читала. И знала, что они какие-то страшные на вид. Из группы солдат отделился вдруг большой мужчина, черный-черный! И все девчонки спрятались за мою спину. А я стою. Он подходит прямо ко мне, улыбается, как показывают в рекламе, широкой улыбкой, зубы белые! Протягивает мне два больших кулька: тебе-тебе, говорит он что-то на английском. Девчонки говорят бери-бери, нам есть нечего, бери. Я взяла эти кульки: там действительно гостинцы нам были положены, печенье, конфеты. Ну, думаю, теперь расправа начнется. А он так засмеялся и что-то такое сказал, что, мол, не беспокойтесь. Помахал руками и пошел к своим. С тех пор мы стали смотреть на американцев по-другому, перестали бояться.

Американские солдаты подружились с нашими ребятами, такими же пленными, как мы. Водку вместе пили, гуляли, дрались. Похожи были. А потом нас передали англичанам, они к нам по-другому относились. Чопорность у них была, невооруженным глазом заметная. Они, конечно, с нами уже не так разговаривали. Позже, на Эльбе, нас передали в русский лагерь.

Так что сам День Победы мы встречали по дороге домой. Мы только и знали, что День Победы был. А всю эту красоту и торжественность, салюты мы не застали.

«Началось: кого в тюрьму, кого в подземелье, кого на допросы»

- Кто-нибудь Вам рассказывал, как встретили День Победы в Пскове?

- Мне рассказывали про то, как освобождали город, об этом я знаю по воспоминаниям родителей. Когда немца прогнали от Ленинграда, так в Пскове всё сразу изменилось. Когда их войска от Ленинграда тикали, они все собрались здесь, большой кучкой, и бились жестоко. Эта ночь, ночь перед освобождением, была очень страшной. Стрельба, бомбёжки. Говорят, ночью над городом летали наши самолеты, которые беспрерывно запускали осветительные ракеты, и всю ночь было светло, как днем.

Как только мы, после передачи на Эльбе, попали в наш лагерь, русский, так и пошла писать губерния. Губерния, только не ваша. Советская губерния. Началось: кого в тюрьму, кого в подземелье, кого на допросы. Как началось, сразу мы поняли: вот мы и попали. Приехали к своим «родненьким». Нам, девчонкам – а мы как-то все вместе держались – сказали: «Ну что, девочки, домой вы не поедете, транспорта нет вас отправить. Будете у нас работать, будете стирать нам белье».

И мы почувствовали – лагерь, хоть и русский. Дальше нас стали проверять. Разделили по комнатам, чтобы мы не общались, и по одной стали вызывать на допрос. Где была, что делала, чем занималась? Позже эти документы пришли в наше местное НКВД.

А я приехала в Псков. Началось с допросов, что, где и как. Я вам все открыто рассказала, что у меня было, потому что никаких тайн действительно не было. Потому что я была еще сопливка такая, ничего еще не смыслила. Сейчас бы немножко, может, и по-другому на нашу заграничную жизнь отреагировала.

Допрашивали нас до тех пор, пока Сталин не умер.

- То есть восемь лет вызывали на допросы?

- Да, с работы выйду, иду домой, а возле меня уже какой-то молодой человек крутится. Думаю, что ж это у меня за кавалер такой? А это из НКВД на допрос меня забирают. Трясли страшно, всё вытрясли. Если бы что и было – никуда от них не запрячешься. Вычищена вся, как говорится.

Я совершенно по-другому могла построить жизнь, и хотела: способности у меня были. Я хотела быть врачом, у меня ведь цель была не медсестрой стать, конечно. А в биографии мы обязательно должны были писать, что мы были в оккупации в такое-то время, с такого-то по такое-то, там-то, там-то. Из Германии пришли документы, которые всё подтвердили. То есть было доказательство, что никакого шпионского прошлого нет.

Но НКВД на этом не остановился: дали небольшую бумагу: мол, напиши список тех, кого ты знала в войну. Нас тоже пытались превращать в доносителей – мол, напиши обо всех всё, что знаешь. Даже деньги предлагали. Деньги я не взяла, а про своих писала только хорошее. Почти все так делали.

И вот так на допросах – почти каждый день. Не давали работать. Идите, говорят, на стройку, а на стройке работать было очень опасно, потому что еще были кругом минированные места – подрывались многие. Родственники меня старались беречь, и на стройку я все-таки не попала.

А потом меня соседка устроила работать медсестрой. То, что я уже поработала медиком, сыграло свою роль. Так что я работала с маленькими ребятишками в яслях, работала и училась.

Потом, когда Сталин умер, мне предлагали учиться в университете в Тарту или в Ленинграде, но уехать было нельзя: я была старшая в семье. Отец нас к тому времени бросил. Мужчины часто не выдерживают такое, что могут осилить женщины. Правда.

«И спать не на чем, и надеть нечего, и есть не из чего»

- Вы помните сейчас облик послевоенного Пскова? На бывшем месте работы побывали?

- Сейчас я, конечно, мало что помню, но послевоенные Пески врезались в память. Я побывала в этом лагере, меня свезла туда моя тетя после войны. Там были огромные конусы песка, а в них тела засыпаны. Торчали где руки, где ноги. Я не могла смотреть. Говорю: нет, извини я сейчас здесь упаду.

…Но были не только грустные моменты – война ведь кончилась! Вся семья смогла вернуться домой. Правда, дома было пусто. У нас даже ложка, по-моему, была одна на всю семью, на пять человек. Ничего не было. Родственники, когда уезжали из города, закопали вещи в землю. Сразу после войны мама пошла на базар, на барахолку, смотрит – наши вещи уже продают на базаре. В итоге – и спать не на чем, и одеть нечего, и есть не из чего.

Поэтому мы, старшее поколение, вот так сейчас и живем. Может быть, вы даже и заметили, что у меня какие-то вещи стоят, которые надо бы выбросить вон, они уже не нужны. А я не могу, потому что это – старая закалка. Держи старые вещи, а вдруг тебе пригодится?

А какое было счастье, когда начали возвращаться с войны ветераны, какая радость была у всех! В нашей семье, правда, ветеранов не было: отец был такого года рождения, что его в армию уже не брали. Но у меня два мужа было, оба танкисты. Второго мужа недавно не стало, осталась сейчас одна.

Он кончил очень плохо и страшно – потерял разум.

Грешно говорить, но никто не помогал нам, никто из властей. Квартира у нас, сами видите, в каком состоянии. Из-за соседа снизу, который расширял квартиру, трещины пошли огромные почти по всем стенам. И – ничего. Придет комиссия, все всё видят и – только руками разводят.

Я молю Бога, чтобы только разум не потерялся. Страшная вещь, когда человек теряет разум.

Беседовал Денис КАМАЛЯГИН

* Церковь Казанской Божией Матери была построена в 1810 году на месте на месте разрушившейся от ветхости Борисоглебской церкви. Церковь Казанской Божией Матери была закрыта и снесена в 1960 году, как «не представляющая исторической и художественной ценности».

** Редакция «Псковской губернии» не смогла найти в иных документах сведения об этом концентрационном лагере в Пскове. Нет информации о нём и в докладе Псковского археологического центра о местах массовых захоронений периода Второй Мировой войны на территории Пскова. Мы просим всех, кому что-либо известно об этом концентрационном лагере, обращаться в редакцию.